Я говорю все это зачем?
Что будет, когда я получу ответ?
Что будет, когда Марк прекратит это молча терпеть?
Что будет, если он тебе поверит?
Стою сейчас перед тобой: вытянутая уродливая фигура, на костях и телах падших перед ней. Утопаю ногами в этой смоле. Под ногами халат, словно гора возвышает надо всем и еще чуть-чуть и мне покажется, что я смотрю на тебя сверху вниз. Мне тошно от самого себя, я прекрасно знаю, какой я сейчас в твоих глазах. Руки поднимаются выше, строптивым движением, пальцы одной скользят по запястью второй. Одергиваю рукав, чтобы он находил на манжет перчатки нахлестом. Чтож, теперь закрылся окончательно? Скрещенные на груди руки – глупый барьер между нами. Мне хочется закрыться от тебя и самого себя, ведь все что я сейчас говорил такая глупая ложь (очередная). Я вижу, _как_ меняется твое лицо.
Я всего лишь пешка в этой игре. Сыграй – станешь королевой. Вытянутой, возвышающейся. Коронованной. Дошел ли я до конца поля? Сделал ли верный ход или снова поставил под удар очередную из фигур? Своих. Ход. Затянувшееся рукопожатие, визуальный контакт. Ход. Еще одно прикосновение (намеренное), разбитый стакан. Ход. Отступаю – провал в библиотеки. Ход.
Он встает, а с колен слетают перчатки. Шах.
Ход. Отступление.
Открывает рот и продолжает говорить, а я только и могу смотреть на это лицо. Шах.
Ход. Отступление.
Отбивается от твоих хлестких слов и уже не кажется, что победа в руках, да, Чхве Хансоль? Шах.
Ход. Отступление.
Фигура на глазах становится все меньше. Пальцы цепляются за воздух возле плеча, ищут судорожно полы халата, нужно укрыться, спрятаться, защитить себя. Да где же он, мать твою?
Шах.
Одного не могу понять, зачем ты пришел, Хансоль? Ради этого? Или ради тех объятий с которых все начиналось?
Я знаю одного человека, Хён. Ему было то слишком жарко, то слишком холодно. Мало одного и слишком много другого. Ему хотелось то кричать, то выть от тоски, забившись в угол. Но встретив тебя, Хён, вся вода из которой состоит этот человек начала бурлить. Ничем не особенный, как множество корейцев, китайцев и всех прочих тайцев, что проживают в Сеуле, да и во всей Южной Корее. Этот человек, не мог себя успокоить, а внутри него закипал океан от одного твоего гневного голоса.
Шах и мат.
Я молча слушаю, даже не возражаю. «Как ты смеешь… смеешь…. С-м-е-е-ш-ь…» Внутри что-то надламывается. Слышу скрип и скрежет металлических осколков, задевающий по живому. Ну, собственно, это же я сам виноват, да? Сам первый начал? О чем ты думал, Хансоль? Кто тебя за язык тянул. Открываю рот, чтобы сразу извиниться. А он мне вновь: «и года не прошло», «не тебе меня судить». Да что ты знаешь? Нет, не так. ДА ЧТО ТЫ ЗНАЕШЬ? Что ты вообще знаешь обо мне? Поджимаю губы от обиды, а пальцы впиваются в плечи, когда он повышает голос. Руки трясутся. Уходи. Прошу тебя, прекрати, ты делаешь мне больно. “Так же больно, как ты сделал ему?” Внутренний голос добивает окончательно. Вслед за руками трясутся губы. Всхлип. В беседке лишь его фантомное существование, след, который он оставил за собой и перчатки, что валяются возле халата. Душ(у) истерику глухими всхлипами. Дрожащие пальцы, сначала прикрывают рот. Тихо. [Он] не должен это услышать. Ты сделаешь ему еще больнее. Терпи молча. Пальцы вплетаются в пряди волос, сжимая их до боли. Переключи внимание. Боль физическая замещает душевную.
Я пытаюсь собрать осколки себя, разлетевшиеся покорёженным металлом на сотни миль. В воздухе летают хлопья выжженной души, что под напором рождения сверхновой разлетелась ошметками и сейчас садится на кончики пальцев безжизненных рук. Train wreck. Хочется вернуться на двадцать минут, в то мгновение, когда собственные руки сходятся на его груди, запахивая плед.
– Давай я сделаю тебе горячего шоколада или какао? Или ты предпочитаешь чай? Кофе? Расскажи о себе, я хочу чтобы ты никогда не смог мне больше сказать “да что ты обо мне знаешь?”. Может, познакомимся? Давай немного поговорим? Расскажи о том, почему ты так и не нашел его? Действительно ли этого не хочешь? Позволь приложить к твоей душе немного тепла. Немой рев. Всхлип в плотно прижатую к губам ладонь.
— Ради чего ты живешь, Хансоль?
Молчи.
Но внутри кто-то кричит звериным голосом…

_

Ты доволен?
_

Каджун светится. Счастлив. Улыбаюсь ему так фальшиво, что самого воротит. Но он счастлив, поэтому я доволен. Кажется, ему нравится абсолютно все. То, что я сижу в комнате вторые сутки, то, что даже в комнате нахожусь в перчатках, то, что снимаю их через раз, даже прикасаясь к нему. Вчера он сказал, что куда-то собирается и, кажется, это делает его еще счастливее. Вижу знакомое чувство предвкушения, но совершенно не испытываю ревности. У него уже есть кто-то? Почему я не задумывался об этом раньше? Это ведь не в первый раз. Почему я никогда не допускал мысли о том, что у него есть кто-то еще? Почему допускаю эту мысль сейчас, когда мне так хочется, чтобы этот кто-то был у меня? Натягиваю выше ворот водолазки. А у самого внутри все ноет и так беспокойно. Я чувствую, что мне нужно извиниться, понимаю, что наговорил лишнего.
Боюсь, что может стать слишком поздно.
Вздрагиваю, когда стою у окна от звука хлопнувшей двери, от шума подъехавшей машины, вздрагиваю, когда вижу [его] спину удаляющуюся. А что, если [он] не вернется? А что, если что-то случится? Что будет, если я так и не скажу…

В какой-то момент, я уже стою перед [его] дверью. Я видел, что его до сих пор нет. Я не видел машины, я не слышал закрывающейся двери. Не слышал его шагов на первом этаже. Не слышал о чем он думает. Не чувствовал его запаха. Чтоб ты понимал, я не собирался стучать, даже если бы не был уверен, что тебя нет в комнате. Открываю медленно и вхожу, тут же закрывая за собой дверь. Знаю, Канджуна не будет до утра, а ты не вернешься, пока солнце над горизонтом. Слишком поздно ловлю себя на мысли, что не надел халат, но возвращаться не вариант – в коридоре уже шуршит прислуга, дергает ручку закрытой двери и продолжает уборку снаружи. Сердце стучит как бешеное. А что если? Нет. В конце концов я _ничего такого_ не делаю. Да. Но и быть я здесь _не должен_.
Что я здесь делаю? Что я делаю в его комнате?
— Я пришел извиниться.
Тренируюсь, разговариваю сам с собой, распахиваю его шкафы, шарю по тумбочкам. Это лишь любопытство. Желание узнать что-то, что-то важное, что-то личное. Что-то не “да что ты обо мне знаешь?”. Что-то особенное…  Но в руки попадается лишь маленький брелок. Кручу его меж пальцами, немного успокаиваюсь. Я залипаю в окно, сидя на кровати, спиной к входной двери. В руках – ракушка, самая настоящая; идеально ложиться в ладонь, а палец неосознанно ковыряет край одного завитка. Очень текстурная, это чувствуется даже через перчатки, несмотря на то, что они совсем тонкие. Солнце клонится к закату, а я подбираю под себя ноги на кровати и думаю о том, что становится зябко. Если бы тут был халат… Оглядываюсь в поисках пледа.
Небо потрясающее. Хочется достать телефон, чтобы сделать пару кадров, но он остался в глубоких карманах халата, что висит прямо возле входной двери в комнате Канджуна. Как я вообще мог его забыть? Дверь гостевой комнаты все же поддается напору, пусть не с первого раза. Слышу, как щелкает ключ в дверном замке. Их всего два. Один у Марка, второй в кабинете Кана, как и все прочие (от всех комнат). Пожалуйста, пусть это будет [он].
Внутри что-то ухает и я медленно поднимаюсь с кровати, поворачиваясь к входящему.
— Я не слышал, как ты приехал.
И правда, так был погружен в свои мысли, что совершенно выпал из реальности. Поправляю прядь волос и перевожу взгляд. Неловко. Рассвет определенно был чем-то особенным, таким же особенным, как закат. Я хочу начать с извинений. Выпускаю из рук ракушку, как какого-то зверька на поверхность тумбочки.
Беги, ты свободен. Знаешь, я прокручивал в голове этот разговор сто раз с того момента, как вошел, до этой самой секунды. Так много вариантов и я не знаю какой будет лучше. Набираю в грудь воздуха. Раскрываю рот.
Но ты перебиваешь.
— Знаю.
Вторю твоим словам. Так ты хотел извиниться? Это твое прощение? Сказать, что ты виноват по моей вине? Что ты знаешь о раскаяние. Я подбирал слова весь день, чтобы они не выглядели так, словно ты виноват хоть в чем-то, ведь это полностью моя вина, но сейчас ты говоришь, что хочешь извиниться, но перекладываешь эту вину на меня?
Начинаю закипать.
Лучше бы ты молчал.
Замолчи. Прошу остановись. Скулы сводит, а я снова не выдерживаю. Внутри снова просыпается _то_самое_. Хочется сделать тебе больно в ответ. Точно так же, как ты реагировал на мои слова в беседке. Какой же я дурак, зачем я пришел? Молчи. Не ведись на провокацию. Пальцы цепляют край смятого мной покрывала и я резким движением дергаю руку вверх. Надутый парус вздымает вверх легким облаком, ускользает из рук и слетает у подножия кровати-утеса, цепляясь своим боком за острые скалы. Белоснежное и бескрайнее небо постельного белья – перьевые, пуховые, они пахнут деньгами и [тобой]. Я даже не наклонился, но чувствую этот запах. Он заполнил мои легкие, стоило мне только войти внутрь, но сейчас, потревоженный, он просто сводит меня с ума. Ты в другом конце комнаты, но я чувствую, что ты так близко.
— Ты знал о том, что эта гостевая комната находится аккурат под нашей с Каном? Она один в один, даже кровать на том же месте. Когда я только переехал в этот дом, он позволил мне жить какое-то время одному. Я жил здесь. Забавно, правда? А еще забавно то, что распределением гостей по комнатам тоже занимался я. Кан тогда сказал: Марк очень важен для меня, он больше, чем просто родственник, пусть у него будет лучшая комната. Я не знаю лучшей, чем эта. Ты, ведь спишь прямо тут, да? На половине возле окна? – Правая рука цепляет кончик перчатки левой и та выскальзывает из перчатки, с трудом. Пальцы скользят по постели от подножия к изголовью. Можно ли это считать непрямым прикосновением? Мне бы хотелось. Не свожу взгляда с твоего лица, я так хочу твою реакцию, пожалуйста, дай мне ее. – Я спал на другой. Я все еще нахожу это забавным, ты разве так не считаешь? Уверен, что нет. Уверен, что ты думаешь о том, что я тут делаю, но начал с извинений, с того, что тебя волновало меньше всего. Почему? Ладно, можешь не отвечать, это не важно. Но я сам отвечу. Я пришел извиниться. И нет, совсем не так, как сделал это ты.
Но я передумал.
Сжимаю пальцами подушку,  не смотрю на тебя. Она словно воздушный маршмеллоу, меняет свою форму под моими руками. Не могу остановиться. Знаю, что ты на меня смотришь, но все равно не могу ничего сделать. Втягиваю шумно воздух, уткнувшись в это облако носом. Боже.
Боже.
- Боже. Хён. Ты ведь тоже это чувствуешь? Да? Скажи. Я вижу, как ты на меня смотришь, я знаю, как смотрю на тебя я. – Подушка пренебрежительно летит к нему в ноги, так же, как он скинул перчатки с колен. Любви не существует, есть только похоть. И то, что ты отказался от моего предложения не говорит об ее отсутствии. Это говорит о том, что у тебя не хватает смелости ее принять. – Можешь отрицать, мне все равно.
[indent] Я знаю правду.
Я хочу тебя. [indent]
Ты. [indent]
Хочешь. [indent]
Меня. [indent]
Вот и вся химия. Вот и весь обоснуй. Меня кроет перед свадьбой, ты – любишь помоложе. Не стесняйся своих желаний, Хён. Давай потрахаемся и разбежимся. Собьем спесь, потеряем интерес. Знаешь, в реальности секс куда менее потрясающий, чем в книгах и фильмах. Его значение явно преувеличивают. Поддаться искушению – лучший способ от него избавиться. Уверен, будет и в половину не так хорошо, как рисует воображение.
Так всегда и бывает.
Так бывает со всеми.
— Что ты можешь знать о том, что я действительно хочу? Что ты вообще знаешь обо мне? – Я улыбаюсь. Мягко ступаю ногами по густому ворсу безупречно вычищенного ковра. Мой тон и рядом не стоит с тем тоном, которым _ты_ говорил в беседке. Чувствуешь разницу? На самом деле во мне все закипает, но я все равно продолжаю держать лицо. У меня было время подумать, я не совершу ту же ошибку дважды. Я свято в это верю. – Ты очень наблюдателен, Хен. Поэтому будет сложно поверить в то, что ты не заметил, что в доме нет ни одного моего  родственника. Знаешь почему? Все очень просто – у меня никого нет. – Я с деловым видом распахиваю его шкаф, набитый [его] одеждой. Ее не много, но ощущение такое, словно меня обдало ледяной водой. Все это можно прочесть по моему лицу, почему ты не читаешь??? – Или, может, тебе рассказать, как я познакомился с твоим братом? Думаешь это была какая-то светская тусовка (ни на одну из которых он меня не брал)? Он на улице меня подобрал, как щенка. Он рассказывал тебе об этом? Или может о том, как я едва сводил концы с концами, когда мне было семнадцать-восемнадцать? Думаешь, кому-то было до этого дело? Думаешь, мой соул явился ко мне, сбив ноги в поисках, когда я не знал, как платить за комнату, которую я снимал? Или, может, мой соулмейт позаботился о том, что я ел и ел ли я вообще? Об этом позаботился Канджун. Отмыл, очистил, навел красоту, причесал, уложил, ну что за конфетка? – Скрываюсь за дверцей шкафа, стягиваю с себя водолазку и бросаю ее позади себя. – Люблю халаты, они потрясающие, — стягиваю с вешалки серый халат с крупным черным рисунком. Ох, ты знаешь в них толк, этот тоже потрясающий. Прохладная ткань скользит по обнаженным плечам, атласом высочайшего качества. Запахиваю, но не завязываю. – Я читаю в твоих глазах осуждение. Перчатки это его единственное требование в качестве благодарности за все, что он для меня сделал, — я повышаю тон неосознанно. Я оправдываюсь Почему я оправдываюсь? Точка кипения доходит до максимума. Дверца шкафа с громким треском закрывается с легкой подачи руки. Самоконтроль летит к чертям. Я резко разворачиваюсь на пятках, хватаю с пола эту злосчастную подушку и стремительно сокращаю расстояние между нами. Вжимаю ее прямо в его грудь, руки вдавливают его тело в дверь, а следом сдержанный удар кулака, все по той же подушке прямо по его грудной клетке. – Нет, Марк, как [ты] смеешь смотреть на меня так, когда это [ты] ничерта обо мне не знаешь. Как смеешь ты бросать мне в лицо мои же слова. – Лицо обезображено гневом, брови максимально сводятся друг к другу, а волосы спадают длинными прядями на лицо.
[indent]  [indent] Верхняя точка.
Я говорю, нет, скорее чеканю, каждое слово достаточно громко, но не кричу. Не хочу привлекать к нам лишнего внимания, все происходит здесь и сейчас слишком интимно, слишком между нами, слишком для нас двоих. Глаза словно дикие бегают по лицу в поисках хоть чего-то за что можно было бы зацепиться. И снова эта родинка. Эти губы. Рваный выдох, сорванный, надломленный, приводящий в чувства. Перестаю прижимать подушку к твоему телу и она соскальзывает вниз. Боже твое лицо. Брови стремятся вверх, обезоруживая и стирая с лица остатки гнева.
[indent] Мне нужно прикоснуться к тебе.
Это сводит меня с ума.
[Ты] сводишь меня с ума.
Ты думал, что закрываешь меня в этой маленькой комнате, но сейчас ты заперт в ней сам. Я все же касаюсь. Веду левой рукой по груди, по грубой джинсовой ткани, расстегиваю металлические пуговицы, что получается не всегда с первого раза.
— Скажи это, Хён, скажи, что я ошибся.
Левая рука по груди на плечо под джинсой. Ты горишь. Или это я? Правая — накрываете щеку. Я впервые касаюсь твоего лица, пусть даже так – через перчатку. Прошу, скажи, что все это не только похоть. Пальцем по губам. В груди щемит от глубокого дыхание, легкие сводит ожогами кислорода. Дыхание такое неровное, рваное, словно в меня напихали ваты и я не могу вздохнуть. Губы к губам, еще ближе.
Пальцы обнаженной руки впиваются в тело, не убегай. Мягкое касание, прижимаюсь губами к собственному пальцу на выдохе. Прижимаюсь губами к собственно созданному барьеру. Мне не хочется, но я отстраняюсь.
В голове снова пусто и шумит, как тогда в зале во время танца.
— Прости. Знаешь, если я не прав, если все это мне лишь показалось, я уйду. И завтра мы сделаем вид, что ничего не было. И все будет хорошо, я тебе обещаю.
Рука выскальзывает из-под одежды, теряю тепло его тела под ладонью. Я умею держать лицо, а эта вспышка – недоразумение. Мы оба погорячились. Я больше, а Марк вообще ни при чем. Все еще оправдываю. За окном солнце давно перевалило за горизонт и стемнело. Хочется закрыть окно, пока кто-то в этом огромном доме случайно не пошел мимо. Хорошо, что в комнате нет освещения. Делаю шаг в сторону и тянусь к выходу.